Вопрос «Кто услышал раковины пенье» напоминает о том, что мир полон тайн и неподвластных вещей. Раковины, как образы, могут ассоциироваться с чем-то глубинным и сокровенным, передавая звуки и эмоции, которые невозможно уловить обычным вниманием.
Такой вопрос может быть метафорой для поиска смысла и красоты в самых неожиданных местах. Иногда, чтобы услышать «пенье» раковин, нужно просто замедлиться и научиться слушать свою интуицию и природу вокруг.
«Кто услышит раковины пенье. » Часть вторая
– Хватит любоваться природой. Спускайся. Посмотри, что это за штука?
Она вертела в руках непонятный предмет, слегка похожий на изуродованный коровий рог, только больше по размеру. Весил он порядочно, хотя внутри был полым. Я перевернул его и вытряхнул мусор и песок.
– Где это ты раскопала?
– Под сосной. Шагнула, ушибла ногу, развернула траву – он торчит, вбитый в землю, как маленький пенек.
Поверхность неизвестного предмета напоминала перекаленный кирпич, потемневший от времени. Меня заинтересовало полое отверстие. Оно не было сквозным, и стенки его, словно облитые черным лаком, приятно холодили руку.
– По-моему, это морская раковина, – сказала Лилька.
Я даже зажмурился от такой неожиданной реплики.
– Зачем. Мне так нравится, и главное – похоже.
– Не слишком. Какой-то каприз природы.
– А может, загадка? – предположила Лилька. Я повернул «раковину» отверстием к лучам заходящего солнца и удивился. Бесчисленные искорки вспыхивали, словно звезды на гладкой поверхности, двигались по спирали и исчезали в глубине.
– Тысяча и одна ночь, – сказал я.
– Ты потри ее, – попросила Лилька.
– Появится джинн и выведет нас на дорогу. Вспомни, у Аладдина это получалось совсем неплохо.
Мы вернулись на берег за рюкзаками. Лилька декламировала:
– Кто услышит раковины пенье,
Бросит берег и уйдет в туман.
Она стояла за моей спиной, и не видел ее манипуляций с «раковиной». Я обернулся, когда услышал продолжительный легкий треск, словно разорвали тонкое полотно. Лилька, обмякнув, легко опускалась в густой мох. У берега тихо плескалась вода, потревоженная упавшей в нее «раковиной». Загоревшее лицо Лильки побледнело, стало желтоватым, с еле заметным синим оттенком под глазами.
Я справился с замешательством, нагнулся и взял руку Лильки. Пульс не прощупывался.
Быстро расстегнул кофточку и приложил ухо к груди. Сердце билось еле-еле, но все равно обрадовался. Поднял Лильку на руки и отнес подальше от берега.
Ощущение неизвестно откуда приближающейся опасности напрягло все тело. Я плотно вдавил в мох ноги и ждал, оглядываясь по сторонам, но никто не появлялся. Солнце исчезло. Черные, как ночь, тучи заволокли небо. Они двигались быстро и этим усиливали необычайность происходящего. В воздухе не ощущалось ни дуновения.
Липкий пот стекал с лица на спину и грудь. Сумерки превращались в темноту.
Я принес в пригоршне воды и намочил лоб и виски Лильки, приподнял ее голову. Она не реагировала. Предгрозовая духота становилась невыносимой.
Внезапно чуточку посветлело. Запахло озоном. Я взглянул на озеро. Его поверхность стала золотистой, словно отражала далекое зарево. Кроны сосен шевельнулись от легкого ветерка и загудели – налетел шквал.
И вдруг изломанная огненная струя вонзилась из туч в высокую сосну на берегу. Сразу вслед – пронзительный свист, рвущий уши, и потом громовой удар, звенящими раскатами, смешавшийся с треском рухнувшей в озеро сосны, объятой пламенем. Хлынул крупный дождь. Оглушенный и мокрый, я в оцепенении смотрел, как, шипя и разбрасывая далеко искры, горит в воде сосна.
Тяжесть, сковывающая мускулы, пропала, сменилась слабостью. В висках стучала кровь. Руки дрожали. За спиной застонала Лилька. Она очнулась. Я помог ей подняться, заметил какое-то неживое, отсутствующее выражение ее глаз.
Лилька запахнула кофточку, откашлялась.
– Холодно, – сказала она, – я что – спала?
– Спала, – ответил я. – А тут дождь, и ты проснулась.
Она осторожно и медленно протерла мокрое лицо носовым платком и огляделась по сторонам, словно заново узнавая окружающий ее мир.
– Может, пойдем? – предложил я. – Тут как-то не слишком приятно.
Да, да, – сразу согласилась Лилька. – Дорога, оказывается, неблизкая. Два перевала, затем овраг.
Я, видимо, на время потерял способность удивляться, потому что сразу принял ее слова за веру, как аксиому. Позднее в Уфе Лилька мне расскажет, что во время забытья она вроде бы поднялась над горами, как-то нереально ощущая все вокруг нее. Шестым чувством, скажет она, и не добавит более ни слова. Но этот разговор произойдет полгода спустя, а тогда я просто закинул за плечи оба рюкзака и шагнул во мрак, слыша за спиной дыхание Лильки.
Мы обогнули озеро. Сосна потухла, и лишь в полуобгоревшей хвое пробегали редкие язычки пламени. Дождь закончился так же внезапно, как и начался, однако с деревьев падали на нас крупные капли влаги, скопившейся в хвое и листьях. Лилька обогнала меня.
Она уверенно шагала впереди, свободно ориентируясь в темноте по каким-то только ей известным приметам. Наш путь длился почти всю короткую июньскую ночь. Вновь были подъемы и спуски, колдобины и ямы. Ноги у меня одеревенели.
Дорога оказалась на месте. Не призрачная, не мираж, а настоящая, с глубокой, размокшей от дождя колеей. Я себя ущипнул за руку – мир не менялся. Мы присели на тощие рюкзаки у обочины.
Стало светать. По освобождающемуся от туч небу поползли алые языки утренней зари.
Затем взошло солнце. От влажной травы, от кустов, от раскисшей земли, от нас с Лилькой легкими струйками стал подниматься пар. Ночные страхи исчезли. Мы ласково улыбнулись друг другу. Вокруг с писком роились комары, где-то наверху жужжали пчелы.
Я прислушался, а потом присмотрелся, щуря глаза, – они вроде бы летели с востока.
– Лилька, милая, а ведь пасека неподалеку, где дым – там и огонь, где пчелы – там и улей, – крикнул я и услышал в ответ:
– Банально, но ничего не поделаешь, ты такой от природы.
Я с нежностью посмотрел на нее. Все в норме – Лилька вновь стала Лилькой.
Пасека открылась за поворотом дороги. Среди разноцветных ульев бродил сухонький старичок в белой рубашке и синей тюбетейке. Он чуточку подозрительно взглянул на нас. Я не удивился, далеко не респектабельный вид наш доверия не внушал. Лилька обратилась к старику по-башкирски.
Он слушал молча, хмуря реденькие брови. Потом повел нас к себе в будку, в маленькое сказочное царство меда, воска и древесного угля.
– Наши леса тяжелые и опасные, – говорил он по-русски, без малейшего акцента, раздувая самовар. – Заблудиться в них городскому человеку очень просто. Пошел и пропал. Свои плутают. Опасно притом – зверья много.
– А кроме зверей ничего такого нет? – осторожно поинтересовался я.
– Не знаю. А что? – он в упор взглянул на меня по-молодому ясными карими глазами. – Почудилось что-то ночью ?
– Почудилось, – признался я.
Старик сразу не ответил, видимо, раздумывал над моим вопросом. И только когда загудел самовар и из жестяной трубы коленом плотно повалил дым, распугивая комаров, он, не торопясь, сказал:
– Не удивляйся, а объясни. Не можешь – молчи. Других особо не слушай, мало ли чего наболтают. Язык, как помело, а над тобой посмеются. Тебе же неприятно.
Дед был прав, мы ни капельки не сомневались в этом, и постарались выполнить его наказ. В Никольске только в общих чертах рассказали о приключениях, ни словом не упоминая об озере, «раковине» и другом. Наше появление и рассказ не стали сенсацией по иным причинам. В группе происходили такие события: одна первокурсница заболела ангиной далеко не в легкой форме, влюбилась в баяниста из местного дома культуры. Остальные тосковали по Уфе, и только Леонид Палыч блаженствовал.
Он нашел уникального рассказчика – местного тракториста, который выдавал сказки на русском и башкирском языках одновременно. Мало того, по словам руководителя, в некоторых местах они в чем-то перекликались с отдельными сюжетами «Калевалы».
Объяснение этому могло быть одно – скорее всего в молодости тракторист проходил срочную армейскую службу в Карелии. Однако свои догадки я держал при себе. Молчание – золото. Тракториста, по просьбе Леонида Палыча, даже на четыре дня освободили от работы. Однако всему приходит конец, поэтому вскоре мы смогли увидеть в иллюминаторах самолета бетонку уфимского аэропорта.
Стоит добавить, что перед отлетом, когда мы сдавали руководителю отчеты о проделанной работе, в тетради Лильки сказка об «Уточке среброкрылой» оказалась законченной. Тогда это прошло мимо моего внимания, подумалось: вновь озорует Лилька, однако уже зимой, когда в кабинете литературы прочел ее запись, то почувствовал себя не слишком уютно. Начало сказки по стилю не отличалось от конца.
Но до серьезного разговора с Лилькой дело не дошло. О чем говорить? Я просто на время отставил работу над дипломом, и с помощью компьютера постарался освежить свои школьные знания по физике, биологии, геологии и, соответственно, что-то добавить к ним. А выводы постарался сделать в немного своеобразной форме.
Я мысленно рассаживал в своей комнате друзей: Камиля с физфака, Павла с биофака, Анвара с геофака и убедительно просил их помочь мне понять, что к чему. Мои друзья спорили. Они говорили об естественных аккумуляторах статичного электричества, о различных свойствах электромагнитных полей, о таинственной природе биотоков человеческого мозга. Об ясновидцах и телепатах, о парапсихологии. Анвар сильно заинтересовался «раковиной». Он мне растолковывал: когда молния ударяет в кварцевые
камни, возникают прелметы самой причудливой формы. В народе называют их «чертовыми» пальцами.
– Какие вы все хитрые, – сердился я. – Общими фразами отделываетесь. А конкретный случай объяснить слабо. Да?
Друзья сочувственно улыбались, подмигивали и виртуально исчезали. А вот реально обратиться к ним я не имел ни малейшего желания, потому что знал, как неисчерпаемы запасы их юмора и способность к неожиданным обобщениям качеств собеседника…
Притом диплом тоже не мог ждать.
По вечерам я регулярно прихожу к Лильке. Если она своболна, то идем гулять. Случается так: за окном капель, а Лилька говорит:
Я не возражаю, потому что все сбывается. Только дойдем до оперного театра, как с севера потянет холодный ветер, леденеет тротуар. Люди скользят и ежатся. Мы любим ходить к мосту, в парк Салавата. Там хорошо, никто не мешает. Мы стоим над обрывом к Белой.
В аэропорту садятся самолеты.
– Хочешь, я расскажу тебе, о чем думают люди, прилетая в Уфу? – спрашивает Лилька.
Я согласно киваю, боюсь обидеть спутницу. Откровенно говоря, мне нет никакого дела до чужих тайн – своих хватает. Лилька рассказывает тихо и немного грустно. Слушать ее интересно, словно читаешь чей-то дневник. Иногда кажется, что она выдумывает, я заглядываю ей в глаза.
Они сразу темнеют, и, если внимательно и чуть подольше посмотреть, можно заметить в них огоньки, будто бегущие по спирали к центру. Но тогда Лилька сердится, и мы уходим обратно в общежитие.
Я как-то спросил:
– Интересно, что ждет нас с тобой впереди?
– Видимо, хорошее. Но только зачем тебе знать? Постареешь сразу. Тоска нападет. Зачахнешь.
– Нет, – вздохнул я. – С тобой не заскучаешь.
Лилькино лицо оказалось близко от моего. Глаза ее стали обыкновенными и чуть испуганными. Потом они закрылись, и я поцеловал ее. Лилька открыла глаза и сказала:
– Давай лучше я расскажу тебе сказку.
– Хорошо, – согласился я и поцеловал ее еще раз.
Читать книгу: «Стихотворения»
Весенним утром кухонные двериРаскрыты настежь, и тяжелый чадПлывет из них. А в кухне толкотня:Разгоряченный повар отираетДырявым фартуком свое лицо,Заглядывает в чашки и кастрюли,Приподымая медные покрышки,Зевает и подбрасывает угольВ горячую и без того плиту.А поваренок в колпаке бумажном,Еще неловкий в трудном ремесле,По лестнице карабкается к полкам,Толчет в ступе корицу и мускат,Неопытными путает рукамиКоренья в банках, кашляет от чада,Вползающего в ноздри и глазаСлезящего…А день весенний ясен,Свист ласточек сливается с ворчаньемКастрюль и чашек на плите; мурлычет,Облизываясь, кошка, осторожноПод стульями подкрадываясь к месту,Где незамеченным лежит кусокГовядины, покрытый легким жиром.О царство кухни! Кто не восхвалялТвой синий чад над жарящимся мясом,Твой легкий пар над супом золотым?Петух, которого, быть может, завтраЗарежет повар, распевает хриплоВеселый гимн прекрасному искусству,Труднейшему и благодатному…
Я в этот день по улице иду,На крыши глядя и стихи читая, —В глазах рябит от солнца, и кружитсяБеспутная, хмельная голова.И, синий чад вдыхая, вспоминаюО том бродяге, что, как я, быть может,По улицам Антверпена бродил…Умевший все и ничего не знавший,Без шпаги – рыцарь, пахарь – без сохи,Быть может, он, как я, вдыхал умильноВеселый чад, плывущий из корчмы;Быть может, и его, как и меня,Дразнил копченый окорок, – и жадноГустую он проглатывал слюну.А день весенний сладок был и ясен,И ветер материнскою ладоньюРастрепанные кудри развевал.И, прислонясь к дверному косяку,Веселый странник, он, как я, быть может,Невнятно напевая, сочинялСлова еще не выдуманной песни…Что из того? Пускай моим уделомБродяжничество будет и беспутство,Пускай голодным я стою у кухонь,Вдыхая запах пиршества чужого,Пускай истреплется моя одежда,И сапоги о камни разобьются,И песни разучусь я сочинять…Что из того? Мне хочется иного…Пусть, как и тот бродяга, я пройдуПо всей стране, и пусть у двери каждойЯ жаворонком засвищу – и тотчасВ ответ услышу песню петуха!Певец без лютни, воин без оружья,Я встречу дни, как чаши, до краевНаполненные молоком и медом.Когда ж усталость овладеет мноюИ я засну крепчайшим смертным сном,Пусть на могильном камне нарисуютМой герб: тяжелый, ясеневый посох —Над птицей и широкополой шляпой.И пусть напишут: «Здесь лежит спокойноВеселый странник, плакать не умевший.»Прохожий! Если дороги тебеПрирода, ветер, песни и свобода, —Скажи ему: «Спокойно спи, товарищ,Довольно пел ты, выспаться пора!»
«От черного хлеба и верной жены…»
От черного хлеба и верной женыМы бледною немочью заражены…
Копытом и камнем испытаны годы,Бессмертной полынью пропитаны воды, —И горечь полыни на наших губах…Нам нож – не по кисти,Перо – не по нраву,Кирка – не по честиИ слава – не в славу:Мы – ржавые листьяНа ржавых дубах…Чуть ветер,Чуть север —И мы облетаем.Чей путь мы собою теперь устилаем?Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?Потопчут ли нас трубачи молодые?Взойдут ли над нами созвездья чужие?Мы – ржавых дубов облетевший уют…Бездомною стужей уют раздуваем…Мы в ночь улетаем!Мы в ночь улетаем!Как спелые звезды, летим наугад…Над нами гремят трубачи молодые,Над нами восходят созвездья чужие,Над нами чужие знамена шумят…Чуть ветер,Чуть север —Срывайтесь за ними,Неситесь за ними,Гонитесь за ними,Катитесь в полях,Запевайте в степях!За блеском штыка, пролетающим в тучах,За стуком копыта в берлогах дремучих,За песней трубы, потонувшей в лесах…
1926
Возвращение
Кто услышал раковины пенье,Бросит берег и уйдет в туман;Даст ему покой и вдохновеньеОкруженный ветром океан…
Кто увидел дым голубоватый,Подымающийся над водой,Тот пойдет дорогою проклятой,Звонкою дорогою морской…
Так и я…Мое перо писало,Ум выдумывал,А голос пел;Но осенняя пора настала,И в деревьях ветер прошумел…
И вдали, на берегу широкомО песок ударилась волна,Ветер соль развеял ненароком,Чайки раскричались дотемна…
Буду скучным я или не буду —Все равно!Отныне я – другой…Мне матросская запела удаль,Мне трещал костер береговой…
Ранним утромЯ уйду с Дальницкой.Дынь возьму и хлеба в узелке, —Я сегодняНе поэт Багрицкий,Я – матрос на греческом дубке…
Свежий ветер закипает брагой,Сердце ударяет о ребро…Обернется парусом бумага,Укрепится мачтою перо…
Этой осенью я понял сноваСкуку поэтической нужды;Не уйти от берега родного,От павлиньейРадужной воды…
Только в мореБесшабашней пенье,Только в мореМой разгул широк.Подгоняй же, ветер вдохновенья,На борт накренившийся дубок…
Тиль Уленшпигель монолог
Я слишком слаб, чтоб латы боевыеИль медный шлем надеть! Но я пройдуПо всей стране свободным менестрелем.Я у дверей харчевни запоюО Фландрии и о Брабанте милом.Я мышью остроглазою пролезуВ испанский лагерь, ветерком провеюТам, где и мыши хитрой не пролезть.Веселые я выдумаю песниВ насмешку над испанцами, и каждыйФламандец будет знать их наизусть.Свинью я на заборе нарисуюИ пса ободранного, а внизуЯ напишу: «Вот наш король и Альба».Я проберусь шутом к фламандским графам,И в час, когда приходит пир к концу,И погасают уголья в камине,И кубки опрокинуты, я тихо,Перебирая струны, запою:Вы, чьим мечом прославлен Гравелин,Вы, добрые владетели поместий,Где зреет розовый ячмень, зачемВы покорились мерзкому испанцу?Настало время, и труба пропела,От сытной пищи разжирели кони,И дедовские боевые седлаПокрылись паутиной вековой.И ваш садовник на шесте скрипучемВзамен скворешни выставил шелом,И в нем теперь скворцы птенцов выводят,Прославленным мечом на кухне рубятДрова и колья, и копьем походнымПодперли стену у свиного хлева!Так я пройду по Фландрии роднойС убогой лютней, с кистью живописцаИ в остроухом колпаке шута.Когда ж увижу я, что семенаВзросли, и колос влагою наполнен,И жатва близко, и над тучной нивойДни равноденственные протекли,Я лютню разобью об острый камень,Я о колено кисть переломаю,Я отшвырну свой шутовской колпак,И впереди несущих гибель толпВождем я встану. И пойдут фламандцыЗа Тилем Уленшпегелем вперед!И вот с костра я собираю пепелОтца, и этот прах непримеренныйЯ в ладонку зашью и на шнуркеСебе на грудь повешу! И когдаХотя б на миг я позабуду долгИ увлекусь любовью или пьянством,Или усталость овладеет мной, —Пусть пепел Клааса ударит в сердце —И силой новою я преисполнюсь,И новым пламенем воспламенюсь.Живое сердце застучит грознейВ ответ удару мертвенного пепла.
Креолка
Когда наскучат ей лукавые новеллыИ надоест лежать в плетеных гамаках,Она приходит в порт смотреть, как каравеллыПлывут из смутных стран на зыбких парусах.
Шуршит широкий плащ из золотистой ткани;Едва хрустит песок под красным каблучком,И маленький индус в лазоревом тюрбанеНесет тяжелый шлейф, расшитый серебром.
Она одна идет к заброшенному молу,Где плещут паруса алжирских бригантин,Когда в закатный час танцуют фарандолу,И флейта дребезжит, и стонет тамбурин.
От палуб кораблей так смутно тянет дегтем,Так тихо шелестят расшитые шелка.Но ей смешней всего слегка коснуться локтемЗакинувшего сеть мулата-рыбака…
А дома ждут ее хрустальные беседки,Амур из мрамора, глядящийся в фонтан,И красный попугай, висящий в медной клетке,И стая маленьких безхвостых обезьян.
И звонко дребезжат зеленые цикадыВ прозрачных венчиках фарфоровых цветов,И никнут дальних гор жемчужные громадыВ беретах голубых пушистых облаков,
Когда ж проснется ночь над мраморным балкономИ крикнет козодой, крылами трепеща,Она одна идет к заброшенным колоннам,Окутанным дождем зеленого плюща…
В аллее голубой, где в серебре туманаПрозрачен чайных роз тягучий аромат,Склонившись, ждет ее у синего фонтанаС виолой под плащом смеющийся мулат.
Он будет целовать пугливую креолку,Когда поют цветы и плачет тишина…А в облаках, скользя по голубому шелкуКраями острыми едва шуршит луна.
1915
Контрабандисты
По рыбам, по звездамПроносит шаланду:Три грека в ОдессуВезут контрабанду.На правом борту,Что над пропастью вырос:Янаки, Ставраки,Папа Сатырос.А ветер как гикнет,Как мимо просвищет,Как двинет барашкомПод звонкое днище,Чтоб гвозди звенели,Чтоб мачта гудела:«Доброе дело! Хорошее дело!»Чтоб звезды обрызгалиГруду наживы:Коньяк, чулкиИ презервативы…
Ай, греческий парус!Ай, Черное море!Ай, Черное море. Вор на воре!. . . .
Двенадцатый час —Осторожное время.Три пограничника,Ветер и темень.Три пограничника,Шестеро глаз —Шестеро глазДа моторный баркас…Три пограничника!Вор на дозоре!Бросьте баркасВ басурманское море,Чтобы водаПод кормой загудела:«Доброе дело!Хорошее дело!»Чтобы по трубам,В ребра и винт,Виттовой пляскойДвинул бензин.
Ай, звездная полночь!Ай, Черное море!Ай, Черное море. Вор на воре!
Вот так бы и мнеВ налетающей тьмеУсы раздувать,Развалясь на корме,Да видеть звездуНад бугшпритом склоненным,Да голос ломатьЧерноморским жаргоном,Да слушать сквозь ветер,Холодный и горький,Мотора дозорногоСкороговорки!Иль правильней, может,Сжимая наган,За вором следить,Уходящим в туман…Да ветер почуять,Скользящий по жилам,Вослед парусам,Что летят по светилам…И вдруг неожиданноВстретить во тьмеУсатого грекаНа черной корме…
Так бей же по жилам,Кидайся в края,Бездомная молодость,Ярость моя!Чтоб звездами сыпаласьКровь человечья,Чтоб выстрелом рватьсяВселенной навстречу,Чтоб волн запевалОголтелый народ,Чтоб злобная песняКоверкала рот, —И петь, задыхаясь,На страшном просторе:
«Ай, Черное море,Хорошее море. »
Возвращение. — Дневник __Garmon__
Кто услышал раковины пенье,Бросит берег и уйдет в туман;Даст ему покой и вдохновеньеОкруженный ветром океан…Кто увидел дым голубоватый,Подымающийся над водой,Тот пойдет дорогою проклятой,Звонкою дорогою морской…Так и я…Мое перо писало,Ум выдумывал,А голос пел;Но осенняя пора настала,И в деревьях ветер прошумел…И вдали, на берегу широкомО песок ударилась волна,Ветер соль развеял ненароком,Чайки раскричались дотемна…Буду скучным я или не буду —Все равно!Отныне я — другой…Мне матросская запела удаль,Мне трещал костер береговой…Ранним утромЯ уйду с Дальницкой.Дынь возьму и хлеба в узелке,-Я сегодняНе поэт Багрицкий,Я — матрос на греческом дубке…Свежий ветер закипает брагой,Сердце ударяет о ребро…Обернется парусом бумага,Укрепится мачтою перо…Этой осенью я понял сноваСкуку поэтической нужды;Не уйти от берега родного,От павлиньейРадужной воды…Только в мореБесшабашней пенье,Только в мореМой разгул широк.Подгоняй же, ветер вдохновенья,На борт накренившийся дубок…. ////ПтицеловТрудно дело птицелова:Заучи повадки птичьи,Помни время перелетов,Разным посвистом свисти.Но, шатаясь по дорогам,Под заборами ночуя,Дидель весел, Дидель можетПесни петь и птиц ловить.В бузине, сырой и круглой,Соловей ударил дудкой,На сосне звенят синицы,На березе зяблик бьет.И вытаскивает ДидельИз котомки заповеднойТри манка — и каждой птицеПосвящает он манок.Дунет он в манок бузинный,И звенит манок бузинный, —Из бузинного прикрытьяОтвечает соловей.Дунет он в манок сосновый,И свистит манок сосновый, —На сосне в ответ синицыРассыпают бубенцы.И вытаскивает ДидельИз котомки заповеднойСамый легкий, самый звонкийСвой березовый манок.Он лады проверит нежно,Щель певучую продует, —Громким голосом березаПод дыханьем запоет.И, заслышав этот голос,Голос дерева и птицы,На березе придорожнойЗяблик загремит в ответ.За проселочной дорогой,Где затих тележный грохот,Над прудом, покрытым ряской,Дидель сети разложил.И пред ним, зеленый снизу,Голубой и синий сверху,Мир встает огромной птицей,Свищет, щелкает, звенит.Так идет веселый ДидельС палкой, птицей и котомкойЧерез Гарц, поросший лесом,Вдоль по рейнским берегам.По Тюринии дубовой,По Саксонии сосновой,По Вестфалии бузинной,По Баварии хмельной.Марта, Марта, надо ль плакать,Если Дидель ходит в поле,Если Дидель свищет птицамИ смеется невзначай?Э Багрицкий/////По словам Багрицкого, все это были самые редкие и самые дорогие птицы, хотя выглядели они затрапезно и довольно жалко. Он покупал их на окраинных базарах, ловил в степи за Фонтаном, выменивал на соль и табак. У него были паутинные сети для ловли птиц и разнообразные дудочки и манки.Ловля птиц сетями – очень тонкое дело. Птицелов должен знать не только голоса и повадки птиц, но и обладать еще мастерством декоратора. Выбрав гладкое место, похожее на маленький ток, он рассыпал по нему пшено или крошки хлеба, растягивал над током на высоких колышках сеть, маскировал ее травой (бурьяном и цветами), пускал на ток какого-нибудь ручного предателя – щегла или чижа, привязанного леской за лапку к колышку, и прятался вблизи". Изм. __Garmon__ (12 Июля 2021 в 15:57) 10
12 Июля 2021 в 12:46